Практическим врачам стоит познакомиться с мыслями выдающегося физиолога. Автор поста терапевт Норберт Александрович Магазаник.
Году в 1973 или в 1974 (точно не помню) в одном из номеров популярнейшего тогда литературно-общественного журнала «Новый мир» появилась статья «Переписка А.А.Ухтомского с Е. И. Бронштейн-Шур». В то время я знал об Ухтомском только то, что мог знать о нем медик, изучавший физиологию в качестве вспомогательного, не основного предмета в советском мединституте. А именно, что он входил в троицу знаменитых русских физиологов (И.П.Павлов, Н.Е. Введенский и А.А.Ухтомский), занимался какой-то доминантой и отличался от двух других окладистой бородой.
От нечего делать я перелистал статью. Она показалась интересной, и я прочел её всю. Это было пиршество человеческого духа! Передо мной предстала личность с необыкновенно оригинальными и глубокими мыслями, изложенными, к тому же, прекрасным русским языком. Я тогда же изумился, как такой материал был пропущен советской цензурой. Спустя некоторое время я спросил Льва Лазаревича Шика – выдающегося советского физиолога, умницу и просто блестящего человека, кто такой этот Ухтомский. «О, это был необыкновенный человек! Обычный физиолог изучает всю жизнь какие-нибудь рефлексы, а он хотел понять, что такое душа человека!» Он рассказал, что Бронштейн-Шур – ученица Ухтомского - дала ему прочесть письма учителя, адресованные ей. Они так понравились Л.Л.Шику, что он передал их своему другу виднейшему советскому физиологу академику В.В. Парину. На другой день тот сказал ему: «Что ты наделал?! Я всю ночь не мог заснуть, читал эти письма!» Стало быть, и В.В.Парин не был знаком с душевным миром своего коллеги.
Именно В.В.Парин и добился, что эти письма были опубликованы «Новым миром». А в кратком предисловии он написал, что, если бы эти письма погибли, «это была бы большая утрата для мировой культуры». Да, для культуры, и не только для какой-то «советской» или русской культуры, а для культуры мировой, и уж, конечно, не только для физиологии! С тех пор я заинтересовался этим ученым и сейчас хочу поделиться тем, что я узнал.
Алексей Алексеевич Ухтомский (1875-1942) принадлежал к старинному княжескому роду, происходившему от самого Рюрика (!). Как и полагалось тогда молодому аристократу, он поступил в кадетский корпус. Там Ухтомский проявил особую заинтересованность к физико-математическим дисциплинам, а также к философии, психологии, этике и литературе. Уже к 18 годам он знакомится с трудами Аристотеля, Декарта, Спинозы, Фейербаха, Джемса, Гегеля, Ницше, Канта и других учёных и философов. Хорошее знание высшей математики позволило ему оценить работы Эйнштейна, Минковского и Пуанкаре в то время, когда они еще не стали такими популярными, и в дальнейшем он часто пользовался ими в своих философских обобщениях. Владея с детства главными европейскими языками, он выучил также древнееврейский, чтобы в подлиннике читать Ветхий Завет. Военная карьера его не привлекала, и по окончании корпуса он поступил в Московскую духовную академию. В академии у Ухтомского возникает идея выявить естественнонаучные основы нравственного поведения людей, найти физиологические механизмы, с помощью которых складывается и развивается всё разнообразие человеческой личности («понять, что такое душа человека с точки зрения физиологии»– Л.Л.Шик).
Поэтому, став кандидатом богословия, он поступает в Петербургский университет, занимается там физиологией под руководством Введенского, становится, наконец профессиональным физиологом, сначала доцентом, потом профессором, а с 1935 г. действительным членом АН СССР. Умер он в блокадном Ленинграде в 1942 г.
Всю свою жизнь А.А.Ухтомский оставался не просто глубоко верующим христианином. Еще до революции он перешел в старообрядчество, чтобы быть духовно ближе к крестьянам-старообрядцам, жившим вокруг их родового имения в Ярославской губернии. В своем дневнике он писал: «...мое истинное место — монастырь. Ho я не могу себе представить, что придется жить без математики, без науки... мне надо создать собственную келью — с математикой, с свободой духа. Я думаю, что тут-то и есть истинное место для меня». В дальнейшем он принял монашеский сан и был монахом в миру, то есть не жил в монастыре, но соблюдал обет безбрачия. Старший брат А.А.Ухтомского стал епископом православной церкви и расстрелян в 1937 г….
Толчком к возникновению учения о доминанте послужил, как часто бывает, случай. Ухтомский хотел продемонстрировать на обычной лекции для студентов, что раздражение моторной зоны коры головного мозга у собаки вызывает сокращение конечностей. Однако в ответ на раздражение коры вместо сокращения конечности произошла дефекация! Оказалось, что служитель не выгулял собаку перед опытом. Ухтомский заинтересовался этим. Дальнейшие опыты показали, что если кишечник собаки переполнен, и у неё есть большая потребность освободить его, то любое дополнительное раздражение, даже если оно не относится прямо к механизму дефекации (например, раздражение моторной зоны головного мозга), усиливает именно этот, главный в данный момент, то есть, доминантный центр возбуждения.
Другим ярким примером доминанты можно назвать доминанту полового возбуждения у кошки, изолированной от самцов в период течки. Различные раздражители (призыв к миске с едой, стук тарелок накрываемого стола) вызывают в данном случае не мяуканье и оживлённое выпрашивание пищи, а лишь усиление симптомокомплекса течки.
Ухтомский не ограничился констатацией любопытного факта, но расширил обнаруженную закономерность на всю душевную жизнь человека. Когда мы воспринимаем нашего собеседника всеми органами чувств, то нам кажется, что мы получаем вполне правдивую, истинную, объективную картину этого человека. Мы уверены, что познаем его таким, каков он есть на самом деле. В действителности же, это восприятие всегда искажается доминантой, которая имеется у нас в этот момент.
Так, если сиюминутной доминантой является неприязнь к окружающим, вызванная, скажем, усталостью, то все черты нашего собеседника, даже такие нейтральные, как тембр его голоса, взгляд, походка и т.д. будут лишь усиливать общее отрицательное впечатление от этого человека. Вот что пишет об этом сам А.А.Ухтомский: «Согласно принципу доминанты, мы видим во встречном человеке преимущественно то, что по поводу встречи с ним поднимается в нас, но не то, что он есть. А то, как мы толкуем себе встречного человека (на свой аршин), предопределяет наше поведение в отношении его, а значит, и его поведение в отношении нас. Иными словами, мы всегда имеем во встречном человеке более или менее заслуженного собеседника. Встреча с человеком вскрывает и делает явным то, что до этого таилось в нас; и получается самый подлинный, самый реальный - объективно закрепляющийся суд над тем, чем мы жили втайне и что из себя втайне представляли. Вот так принцип доминанты в социальном аспекте превращается в закон заслуженного собеседника. Если встречный человек для тебя плох, то ты заслужил его себе плохим, - для других он может был и есть хорош! И ты сам виноват в том, что человек повернулся к тебе плохими сторонами.
Самое дорогое и исключительно важное, что есть в жизни человека - это общение с другими лицами. А трагизм в том, что человек сам активно подтверждает и укрепляет в других то, что ему в них кажется; а кажется в других то, что носишь в себе самом. Дурной заранее видит в других дурное и этим самым провоцирует в них и в самом деле дурное, роняет их до себя; так мы заражаем друг друга дурным и преграждаем сами себе дорогу к тому, чтобы вырасти до того прекрасного что в действительности может скрываться в другом. Заражение дурным идет само собою, очень легко. Заражение хорошим возможно лишь трудом и работою над собою, когда мы активно не даем себе видеть в других дурное и обращаем внимание только на хорошее. Тут понятна глубокая разница того, понимаю ли я «равенство» другого со мной так, что, мол, он такая же дрянь, как я, или так, что я могу и хочу быть так же прекрасен, как ты. Первое дается пассивно, само собою, без труда; второе предполагает огромный труд воспитания доминанты на лицо другого. Возмездие же по заслугам в том, что один видит во всех свое дурное и ведет себе еще дурнее, чем был до сих пор; другой же, заграждая себе глаза на недостатки людей, побуждает их становиться лучше и сам становится лучше, чем был.
Плут и обманщик увидит плута и обманщика и тогда, когда перед ним пройдет Сократ или Христос: он не способен узнать Сократа или Христа и тогда, когда будет лицом к лицу с ними. Оттого так часто бесхитростные дети, юноши и простецы из народа узнают, различают и приветствуют то, что осмеяно, опозорено и унижено у «ученых и премудрых». Проходит мимо сама Красота и Чистота, а люди усматривают грязь, ибо носят грязь в себе. Вот - возмездие! И выход тут один: систематическое недоверие к себе, своим оценкам и своему пониманию, готовность преодолеть себя ради другого, готовность отбросить свое, себя ради другого. Конечно, такое принципиальное доверие другому может повести к горю и даже к смерти. Но и горе, и смерть будут здесь бодрящими, благородными для людей и человечества. Но не то тяжелое «возмездие», которое мучит Блока! И надо признать, что преодоление себя и бодрая творческая доминанта на лицо другого - даются очень просто и сами собою там, где есть любовь: «продал все, что было у него, и купил то село, где зарыта жемчужина», «Все оставили и сочли за ничто, чтобы приобрести любимого». Из сказанного ясно, что закон возмездия («преступления и наказания» - «заслуженного собеседника») преодолевается только в более общем и всеобъемлющем законе любви».
А вот еще одно высказывание А.А.Ухтомского. «Я вот часто задумываюсь над тем, как могла возникнуть у людей эта довольно странная профессия - писательство. Не странно ли, в самом деле, что вместо прямых и практически понятных дел человек специализировался на том, чтобы писать, писать целыми часами без определенных целей, - писать вот так же, как трава растет, птица летает, а солнце светит. Пишет, чтобы писать! И, видимо, для него это настоящая физиологическая потребность, ибо он прямо болен перед тем, как сесть за свое писание, а написав, проясняется и как бы выздоравливает! В чем дело? Я давно думаю, что писательство возникло в человечестве «с горя», из-за неудовлетворенной потребностью иметь перед собою собеседника и друга! Не находя этого сокровища рядом, человек и придумал писать какому-то мысленному, далекому собеседнику и другу, неизвестному, алгебраическому иксу, на авось, что там, где-то вдали, найдутся души, которые зарезонируют на твои запросы, мысли и выводы!
В самом деле: кому писал, скажем, Ж.-Ж. Руссо свою «Исповедь»? Или Паскаль свои «Мысли о религии»? Или Платон - свои «Диалоги»? Какому-то безличному, далекому, неизвестному адресату, - очевидно, за ненахождением около себя лично близкого, известного до конца Собеседника, который всё бы выслушал и помог бы разобраться в тревогах и недугах. Особенно характерны в этом отношении, пожалуй, платоновские «Диалоги», где автор все время с кем-то спорит и, с помощью мысленного Собеседника, переворачивает и освещает с различных сторон свою тему. Совершенно явно, дело идет о мысленном собеседовании, на этот раз уже несколько определенном: это спорщик, оспариватель высказанного тезиса. Тут у «писательства» в первый раз во всемирной литературе мелькает мысль, что каждому положению может быть противопоставлена совершенно иная, даже противоположная точка зрения. И это начало диалектики, т. е. мысленного собеседования с учетом, по возможности, всех логических возражений. И, можно сказать, это и было началом науки.
Так из «писательства» в свое время возникла наука! Из полубезотчетного записывания мыслей их планомерное изложение с учетом их последовательности и закономерности. Древний египтянин и вавилонянин начали неуверенное записывание своих неуверенных мыслей своими странными знаками, на глиняной поверхности для неизвестного адресата. Его корреспонденции мы и теперь можем рассматривать, например, в Ленинградском Эрмитаже. Грек из сопоставления таких корреспонденции попробовал сделать планомерный спор, диалектическую науку. Из горя и неудовлетворенности от ненахождения живого собеседника возникло и писательство, и наука!
Наука, как ее стали потом понимать профессионалы (что может быть скучнее профессионалов?), это уже не только учет возможных противоречий, как было в платоновских «Диалогах», но попытка выявить, что, - после всех возражений, - может быть признано за однозначно-определенную истину. Однозначно-определенная истина - это то, что мыслится без противоречий. Сравнительно легко было признать без противоречий, что существуют собаки, кошки, львы, сосны, пальмы и проч. Возникла аристотелевская «естественная наука», соответствующая нашим «систематикам» в ботанике и зоологии.
Но уже бесконечно труднее было сговориться о силах и законах, владеющих событиями. Возникли попытки построить «геометрию без противоречий», «физику без противоречий», наконец, «метафизику без противоречий». Схоласты стали рисовать себе науку как совершенно безличную, однозначную, категорическую в своих утверждениях, чудесную и исключительную систему мыслей, которая настолько сверхчеловечна, что уже и не нуждается более в собеседнике и не заинтересована в том, слушает ли ее кто-нибудь! Это пришел пресловутый рационализм. Рационализм обожествил науку, сделал из нее фантом сверхчеловеческого знания. Профессиональная толпа профессоров, доцентов, академиков, адъюнктов и т. п. «жрецов науки» и посейчас живет этим фантомом, и тем более, чем более они «учены» и потеряли способность самостоятельно мыслить! Засушенные старые понятия они предпочитают живой, подвижной мысли именно потому, что там, где вместо живой и подвижной мысли взяты раз навсегда засушенные препараты мыслей, их легче расположить раз навсегда в определенные ящички. Вместо живого поля - гербарий! Оно спокойней и привычней для рационалиста и рационализма!
«De l'homme a la Science» /От человека к науке/ - характерно озаглавил свою книгу по теории естествознания один из правоверных представителей современного рационализма Ле Дантек. «La Science» - это, видите ли, уже не «l'homme», - это что-то неприкосновенное для человека! Для этих самодовольных людей, которыми переполнены наши кафедры, было чрезвычайным скандалом, когда оказалось, что систем геометрии без противоречия может быть многое множество, кроме общепринятой эвклидовой; и систем физики может быть множество, кроме ньютоновской. А это значило, что «однажды навсегда построенная система истин» есть не более как претенциозное суеверие, а рационализм снова должен уступить свое, так хорошо насиженное место диалектике. Великое приобретение нового мышления в том понимании, что «систем знания» может быть многое множество, развиваются они, как и все на земле, исторически и в истории имеют свое условное оправдание, но логически равноправны. По-прежнему за ними стоит живой человек, со своими реальными горями и жаждой Собеседника.
Впрочем, были и есть счастливые люди, у которых всегда были и есть собеседники и, соответственно, нет ни малейшего побуждения к писательству! Это, во-первых, очень простые люди вроде наших деревенских стариков, которые рады-радешеньки всякому встречному человеку, умея удовлетвориться им как своим искреннейшим собеседником. И, во-вторых, это гениальнейшие из людей, которые вспоминаются человечеством как почти недосягаемые исключения: это уже не искатели собеседника, а, можно сказать, вечные собеседники для всех, кто потом о них слышал и узнавал. Таковы - Сократ из греков и Христос из евреев. Замечательно, что ни тот, ни другой не оставили после себя ни строки. У них не было поползновения обращаться к далекому собеседнику. О Сократе мы ровно ничего не знали бы, если бы за ним не записывали слов и мыслей его собеседники - Платон и Ксенофонт. О Христе мы ровно ничего не знали бы, если бы народное предание, возникшее от поколения его личных собеседников, не вылилось потом в писаные книги Евангелий, которых было много! Отчего же они не писали, эти всемирно гениальные люди? Отчего мы знаем о них исключительно через их собеседников? Мне кажется, что оттого, что они никогда и не имели неутоленной жажды в собеседнике, ибо имели всегда наиискреннейшего собеседника в ближайшем встреченном человеке! Вот в чем секрет! И вот отчего люди толпами шли к ним! Уметь видеть и находить в каждом встреченном человеке своего искомого собеседника! Тогда, конечно, обращаться к мысленному дальнему собеседнику и не придется! Зачем к дальнему, когда все тебе нужное перед тобою. И в то же время, как писатели всех времен, малые и великие, обращались к дальнему, пронося подчас свои гордые носы мимо неоцененно дорогого близ себя, эти великие мужи умели находить и распознавать искреннейшего собеседника в ближнем. Вот секрет! Дальние узнавали о них через ближних. Оттого и не было у них писательства, никаких абстракций, никакого гербария, а была живая жизнь для живых людей, оживляющая все новые поколения живых людей через века и тысячелетия»…
Мне хочется привести еще одно высказывание А.А. Ухтомского. Уверен, вряд ли читатель встречал ранее столь глубокие и благородные мысли, изложенные, к тому же, таким прекрасным языком!
«Великий хан Чингиз, поднявший из глубины Азии монгольские племена, организовавший их, в несколько десятков лет завоевал все земли и покорил народы от Тихого океана до Самарканда и Персии. Его войска, страшные и непобедимые, подошли к воротам в Европу. Гениальный организатор, собравший степные орды в несокрушимую силу, был жесток, как непреклонный закон природы: он не чувствовал лица человеческого, а только толпы, подлежащие покорению. Во всяком поселении и городе, который он брал, после всякого выигранного им сражения совершался неумолимый закон: всех мужчин убивали, всех женщин брали в обоз, - молодых как жен, а старых - как рабынь. Кто из воинов или полководцев Чингиза отступал от этого закона, сам подлежал смерти. Когда сын Чингиза взял Самарканд и пощадил некоторых мужчин, Чингиз не задумался приговорить его к смерти. Чингиз не знал жалости, колебания, милости и сомнения, ибо не знал человеческих лиц, равных себе, никогда не чувствовал человека в этих толпах, которыми владел и которые побеждал. <...>
Но вот был современник у него, другой, тоже столь же непобедимый, завоеватель народов, султан Баязид. Подняв турецкие племена, Баязид тоже стучался в ворота Европы, владел Египтом, Палестиной, Сирийским Востоком до Кавказа и Евфрата. Слыша о приближении страшного Чингиза, Баязид выступил навстречу ему. Страшные полчища встретились, двум мировым страшилищам предстояла решить, кому принадлежит мир и кто затопит Европу! Произошло страшное сражение двух почти равных противников. Монголы победили. Страшный Баязид был взят в плен. Его с его военачальниками привели к Чингизу. И тут произошло неожиданное! Чингиз велел приготовить ковер с двумя диванами, накрытыми коврами. На один велел посадить Баязида, на другой сел сам, всем прочим велел выйти.
Сидели друг против друга два человека, молча, поджав ноги, - один побежденный, другой победитель! Долго продолжалось гробовое молчание. Наконец Чингиз поднял глаза на Баязида, заплакал и молвил: «Так странна и непрочна судьба человеческая! Вчера - великий повелитель людей, сегодня - поверженный во прах побежденный! Сейчас побежденный и ожидающий своей участи ты; но мог быть им точно так же и я! Так превратна и непрочна человеческая судьба!» Сказав это, Чингиз, который никогда до того не проронил и слезы, позвал людей и велел отпустить Баязида с его полководцами, сказав, что им не тесно в мире обоим, и монголы будут идти своим путем, а турки пусть идут своим. В первый раз за всю жизнь Чингиз отступил от своего закона и отпустил побежденного! Это оттого, что он прослезился! А прослезился оттого, что в первый раз в лице Баязида нашел наконец человека, равное себе лицо, которого не видел ни в ком до тех пор, хоть и владел несметными человеческими толпами. <...>
Вот, значит, как трудно открыть и учувствовать лицо вне себя! И, с другой стороны, как переворачивается человек и делается неузнаваемым с того момента, как однажды сделает это открытие, что вне его есть и дан ему человек, такой же самостоятельный, как он, такой же ценный, как он, и такой же единственный, как он, такой же ничем и никем не заменимый, как он. Лицо ведь тем и отличается от вещи, что оно ничем и никем не заменимо. Итак, пусть же оно пребывает, пусть будет счастливо, пусть идет своим путем; и да будет благословен его путь!
Предание говорит, что после памятной встречи с Баязидом Чингиз-хан стал другим человеком, задумчивым и грустным, более мягким к окружающим людям; и в этой умудренной задумчивости он умер, унеся с собой нечто более крупное ценное, чем все завоевания и победные громы, с которыми во время оно он проносился от Тихого океана до Каспия. Громадный, цельный в своей стихийности Чингиз шел до конца в своем нечувствии человеческого лица вокруг себя и тогда был бичом Божиим. Но, такой же громадный и цельный, он сразу задумался и стал человеком, как только учуял в поверженном враге, подобном ему самому, великана, такого же человека, как он сам!
Удивительно ли, что маленькие и слабые человечки, которыми переполнены города, могут прожить всю жизнь, зная о лице человеческом только понаслышке, никогда не ощутив, что значит «лицо человеческое»! Они могут даже писать философские книжки, что лица и личной жизни в другом человеке и знать-то вообще нельзя! Это не помешает им, маленьким и слабеньким, творить свои маленькие делишки с их случайными знакомыми и сожителями. Возможно, что они даже возвысятся в своем маленьком сентиментализме до мысли устраивать счастье людское такою «организацией», в которой было бы все учтено, за исключением «лица человеческого»! Нужды нет, что «маленькие недостатки организации» больно ущемляют при этом человеческое лицо, прольют его кровь! Это не будет беспокоить, ибо самое-то лицо человеческое вне меня не почувствовано и не признано! А пока оно реально не почувствовано, есть ведь только вещи, но не лица. А с вещами всякое поведение допустимо!
Беда только в том, что пока реально не откроет человек равноценного себе человека вне себя, сам он не будет человеком, и пребывает, несмотря на возможный лоск, культурность и науку, все еще антропоидом! Но с того момента, когда однажды откроется человеку, что значит, что есть вне его равноценное ему лицо человека, он сам начнет преображаться в человека! Все в его жизни и он сам реобразится.
И великая Гераклитова истина, что все течет, проходит, приобретет совершенно новый смысл: если все безвозвратно проходит, если ни одно мгновение бытия и жизни никогда не повторится, если проходящий мимо тебя человек дан тебе однажды, чтобы никогда и ничем не замениться и не повториться для тебя, - то какова же страшная ответственность человека перед каждым моментом жизни, перед каждым соприкосновением с другим человеческим лицом, перед утекающей перед ним драгоценностью бытия\ Каждый момент жизни, каждая встреча с человеческим лицом есть самостоятельная, неповторимая и страшная задача, и от того, как ты решишь для себя эту задачу данного момента, зависит - во всеоружии ли сможешь ты встретить следующий затем момент с его новой задачей.
В каждый отдельный момент своей жизни человек произносит суд над собою для всей последующей жизни. Все утекает, ничто не повторимо: значит, все исключительно важно! Заметьте, что это в самом деле принципиальная противоположность тому популярному воззрению, что все повторяется по одним и тем же законам, потому и важное в жизни принадлежит только этим абстрактным законам, тогда как конкретная текущая реальность сама по себе никакой ценности и пребывающего значения не имеет. Само восприятие истины преобразуется. Для того, кто видит в мире одни лишь более или менее повторяющиеся вещи и связи между вещами, - истина есть удобная для меня, моя собственная абстракция, которая меня успокаивает, удовлетворяет и вооружает для новых побед над вещами. Для тех же, кто однажды учуял в мире лицо, истина есть страшно важная и обязывающая задача жизни, все отодвигающаяся в истории вперед, драгоценная и любимая, как любимое человеческое лицо, и дающая предвкушать свои решения не абстрактному «ratio», а лишь той собранности и целокупности живых сил человеческого лица, которую мы называем «совестью».
Не «ratio» - этот рассудительный и спокойный мещанин, всегда самодовольный и ищущий своего успокоения, а горячая совесть и любовь к человеческим лицам - вот кто наш надежный руководитель и строитель жизни! Чувствуете ли, между прочим, тот вывод, который прямо вытекает из этого личного восприятия жизни и истины. Страшный по смыслу и трагический вывод из бесконечной и самостоятельной ценности каждого момента жизни и каждого встреченного человеческого лица - в том, что, однажды согрешив в отношении одного человеческого лица, человек уже не может быть цельным и чистым и положительным ни в отношении новых задач жизни, ни в отношении новых человеческих лиц, которых он встретит! Погрешив однажды и против одного лица, человек исказил себя в отношении всех! <...>
Прошлое предопределяет будущее! Однажды сделанная в совести трещина будет давать знать о себе! Только Бог силен изглаживать прошлое и отпускать грехи! Как бы мне хотелось, чтобы Вам стало совершенно ясно это принципиальное различие между абстрактным восприятием истины и жизни, знающим преимущественно вещи, и тем живым, конкретным, совестным восприятием истины и жизни, знающим прежде всего лица! Как бы хотелось, чтобы ясны были Вам все последствия того, на какой путь из этих двух встал человек! Как далеки и удивительны эти последствия!»
Году в 1973 или в 1974 (точно не помню) в одном из номеров популярнейшего тогда литературно-общественного журнала «Новый мир» появилась статья «Переписка А.А.Ухтомского с Е. И. Бронштейн-Шур». В то время я знал об Ухтомском только то, что мог знать о нем медик, изучавший физиологию в качестве вспомогательного, не основного предмета в советском мединституте. А именно, что он входил в троицу знаменитых русских физиологов (И.П.Павлов, Н.Е. Введенский и А.А.Ухтомский), занимался какой-то доминантой и отличался от двух других окладистой бородой.
От нечего делать я перелистал статью. Она показалась интересной, и я прочел её всю. Это было пиршество человеческого духа! Передо мной предстала личность с необыкновенно оригинальными и глубокими мыслями, изложенными, к тому же, прекрасным русским языком. Я тогда же изумился, как такой материал был пропущен советской цензурой. Спустя некоторое время я спросил Льва Лазаревича Шика – выдающегося советского физиолога, умницу и просто блестящего человека, кто такой этот Ухтомский. «О, это был необыкновенный человек! Обычный физиолог изучает всю жизнь какие-нибудь рефлексы, а он хотел понять, что такое душа человека!» Он рассказал, что Бронштейн-Шур – ученица Ухтомского - дала ему прочесть письма учителя, адресованные ей. Они так понравились Л.Л.Шику, что он передал их своему другу виднейшему советскому физиологу академику В.В. Парину. На другой день тот сказал ему: «Что ты наделал?! Я всю ночь не мог заснуть, читал эти письма!» Стало быть, и В.В.Парин не был знаком с душевным миром своего коллеги.
Именно В.В.Парин и добился, что эти письма были опубликованы «Новым миром». А в кратком предисловии он написал, что, если бы эти письма погибли, «это была бы большая утрата для мировой культуры». Да, для культуры, и не только для какой-то «советской» или русской культуры, а для культуры мировой, и уж, конечно, не только для физиологии! С тех пор я заинтересовался этим ученым и сейчас хочу поделиться тем, что я узнал.
Алексей Алексеевич Ухтомский (1875-1942) принадлежал к старинному княжескому роду, происходившему от самого Рюрика (!). Как и полагалось тогда молодому аристократу, он поступил в кадетский корпус. Там Ухтомский проявил особую заинтересованность к физико-математическим дисциплинам, а также к философии, психологии, этике и литературе. Уже к 18 годам он знакомится с трудами Аристотеля, Декарта, Спинозы, Фейербаха, Джемса, Гегеля, Ницше, Канта и других учёных и философов. Хорошее знание высшей математики позволило ему оценить работы Эйнштейна, Минковского и Пуанкаре в то время, когда они еще не стали такими популярными, и в дальнейшем он часто пользовался ими в своих философских обобщениях. Владея с детства главными европейскими языками, он выучил также древнееврейский, чтобы в подлиннике читать Ветхий Завет. Военная карьера его не привлекала, и по окончании корпуса он поступил в Московскую духовную академию. В академии у Ухтомского возникает идея выявить естественнонаучные основы нравственного поведения людей, найти физиологические механизмы, с помощью которых складывается и развивается всё разнообразие человеческой личности («понять, что такое душа человека с точки зрения физиологии»– Л.Л.Шик).
Поэтому, став кандидатом богословия, он поступает в Петербургский университет, занимается там физиологией под руководством Введенского, становится, наконец профессиональным физиологом, сначала доцентом, потом профессором, а с 1935 г. действительным членом АН СССР. Умер он в блокадном Ленинграде в 1942 г.
Всю свою жизнь А.А.Ухтомский оставался не просто глубоко верующим христианином. Еще до революции он перешел в старообрядчество, чтобы быть духовно ближе к крестьянам-старообрядцам, жившим вокруг их родового имения в Ярославской губернии. В своем дневнике он писал: «...мое истинное место — монастырь. Ho я не могу себе представить, что придется жить без математики, без науки... мне надо создать собственную келью — с математикой, с свободой духа. Я думаю, что тут-то и есть истинное место для меня». В дальнейшем он принял монашеский сан и был монахом в миру, то есть не жил в монастыре, но соблюдал обет безбрачия. Старший брат А.А.Ухтомского стал епископом православной церкви и расстрелян в 1937 г….
Толчком к возникновению учения о доминанте послужил, как часто бывает, случай. Ухтомский хотел продемонстрировать на обычной лекции для студентов, что раздражение моторной зоны коры головного мозга у собаки вызывает сокращение конечностей. Однако в ответ на раздражение коры вместо сокращения конечности произошла дефекация! Оказалось, что служитель не выгулял собаку перед опытом. Ухтомский заинтересовался этим. Дальнейшие опыты показали, что если кишечник собаки переполнен, и у неё есть большая потребность освободить его, то любое дополнительное раздражение, даже если оно не относится прямо к механизму дефекации (например, раздражение моторной зоны головного мозга), усиливает именно этот, главный в данный момент, то есть, доминантный центр возбуждения.
Другим ярким примером доминанты можно назвать доминанту полового возбуждения у кошки, изолированной от самцов в период течки. Различные раздражители (призыв к миске с едой, стук тарелок накрываемого стола) вызывают в данном случае не мяуканье и оживлённое выпрашивание пищи, а лишь усиление симптомокомплекса течки.
Ухтомский не ограничился констатацией любопытного факта, но расширил обнаруженную закономерность на всю душевную жизнь человека. Когда мы воспринимаем нашего собеседника всеми органами чувств, то нам кажется, что мы получаем вполне правдивую, истинную, объективную картину этого человека. Мы уверены, что познаем его таким, каков он есть на самом деле. В действителности же, это восприятие всегда искажается доминантой, которая имеется у нас в этот момент.
Так, если сиюминутной доминантой является неприязнь к окружающим, вызванная, скажем, усталостью, то все черты нашего собеседника, даже такие нейтральные, как тембр его голоса, взгляд, походка и т.д. будут лишь усиливать общее отрицательное впечатление от этого человека. Вот что пишет об этом сам А.А.Ухтомский: «Согласно принципу доминанты, мы видим во встречном человеке преимущественно то, что по поводу встречи с ним поднимается в нас, но не то, что он есть. А то, как мы толкуем себе встречного человека (на свой аршин), предопределяет наше поведение в отношении его, а значит, и его поведение в отношении нас. Иными словами, мы всегда имеем во встречном человеке более или менее заслуженного собеседника. Встреча с человеком вскрывает и делает явным то, что до этого таилось в нас; и получается самый подлинный, самый реальный - объективно закрепляющийся суд над тем, чем мы жили втайне и что из себя втайне представляли. Вот так принцип доминанты в социальном аспекте превращается в закон заслуженного собеседника. Если встречный человек для тебя плох, то ты заслужил его себе плохим, - для других он может был и есть хорош! И ты сам виноват в том, что человек повернулся к тебе плохими сторонами.
Самое дорогое и исключительно важное, что есть в жизни человека - это общение с другими лицами. А трагизм в том, что человек сам активно подтверждает и укрепляет в других то, что ему в них кажется; а кажется в других то, что носишь в себе самом. Дурной заранее видит в других дурное и этим самым провоцирует в них и в самом деле дурное, роняет их до себя; так мы заражаем друг друга дурным и преграждаем сами себе дорогу к тому, чтобы вырасти до того прекрасного что в действительности может скрываться в другом. Заражение дурным идет само собою, очень легко. Заражение хорошим возможно лишь трудом и работою над собою, когда мы активно не даем себе видеть в других дурное и обращаем внимание только на хорошее. Тут понятна глубокая разница того, понимаю ли я «равенство» другого со мной так, что, мол, он такая же дрянь, как я, или так, что я могу и хочу быть так же прекрасен, как ты. Первое дается пассивно, само собою, без труда; второе предполагает огромный труд воспитания доминанты на лицо другого. Возмездие же по заслугам в том, что один видит во всех свое дурное и ведет себе еще дурнее, чем был до сих пор; другой же, заграждая себе глаза на недостатки людей, побуждает их становиться лучше и сам становится лучше, чем был.
Плут и обманщик увидит плута и обманщика и тогда, когда перед ним пройдет Сократ или Христос: он не способен узнать Сократа или Христа и тогда, когда будет лицом к лицу с ними. Оттого так часто бесхитростные дети, юноши и простецы из народа узнают, различают и приветствуют то, что осмеяно, опозорено и унижено у «ученых и премудрых». Проходит мимо сама Красота и Чистота, а люди усматривают грязь, ибо носят грязь в себе. Вот - возмездие! И выход тут один: систематическое недоверие к себе, своим оценкам и своему пониманию, готовность преодолеть себя ради другого, готовность отбросить свое, себя ради другого. Конечно, такое принципиальное доверие другому может повести к горю и даже к смерти. Но и горе, и смерть будут здесь бодрящими, благородными для людей и человечества. Но не то тяжелое «возмездие», которое мучит Блока! И надо признать, что преодоление себя и бодрая творческая доминанта на лицо другого - даются очень просто и сами собою там, где есть любовь: «продал все, что было у него, и купил то село, где зарыта жемчужина», «Все оставили и сочли за ничто, чтобы приобрести любимого». Из сказанного ясно, что закон возмездия («преступления и наказания» - «заслуженного собеседника») преодолевается только в более общем и всеобъемлющем законе любви».
А вот еще одно высказывание А.А.Ухтомского. «Я вот часто задумываюсь над тем, как могла возникнуть у людей эта довольно странная профессия - писательство. Не странно ли, в самом деле, что вместо прямых и практически понятных дел человек специализировался на том, чтобы писать, писать целыми часами без определенных целей, - писать вот так же, как трава растет, птица летает, а солнце светит. Пишет, чтобы писать! И, видимо, для него это настоящая физиологическая потребность, ибо он прямо болен перед тем, как сесть за свое писание, а написав, проясняется и как бы выздоравливает! В чем дело? Я давно думаю, что писательство возникло в человечестве «с горя», из-за неудовлетворенной потребностью иметь перед собою собеседника и друга! Не находя этого сокровища рядом, человек и придумал писать какому-то мысленному, далекому собеседнику и другу, неизвестному, алгебраическому иксу, на авось, что там, где-то вдали, найдутся души, которые зарезонируют на твои запросы, мысли и выводы!
В самом деле: кому писал, скажем, Ж.-Ж. Руссо свою «Исповедь»? Или Паскаль свои «Мысли о религии»? Или Платон - свои «Диалоги»? Какому-то безличному, далекому, неизвестному адресату, - очевидно, за ненахождением около себя лично близкого, известного до конца Собеседника, который всё бы выслушал и помог бы разобраться в тревогах и недугах. Особенно характерны в этом отношении, пожалуй, платоновские «Диалоги», где автор все время с кем-то спорит и, с помощью мысленного Собеседника, переворачивает и освещает с различных сторон свою тему. Совершенно явно, дело идет о мысленном собеседовании, на этот раз уже несколько определенном: это спорщик, оспариватель высказанного тезиса. Тут у «писательства» в первый раз во всемирной литературе мелькает мысль, что каждому положению может быть противопоставлена совершенно иная, даже противоположная точка зрения. И это начало диалектики, т. е. мысленного собеседования с учетом, по возможности, всех логических возражений. И, можно сказать, это и было началом науки.
Так из «писательства» в свое время возникла наука! Из полубезотчетного записывания мыслей их планомерное изложение с учетом их последовательности и закономерности. Древний египтянин и вавилонянин начали неуверенное записывание своих неуверенных мыслей своими странными знаками, на глиняной поверхности для неизвестного адресата. Его корреспонденции мы и теперь можем рассматривать, например, в Ленинградском Эрмитаже. Грек из сопоставления таких корреспонденции попробовал сделать планомерный спор, диалектическую науку. Из горя и неудовлетворенности от ненахождения живого собеседника возникло и писательство, и наука!
Наука, как ее стали потом понимать профессионалы (что может быть скучнее профессионалов?), это уже не только учет возможных противоречий, как было в платоновских «Диалогах», но попытка выявить, что, - после всех возражений, - может быть признано за однозначно-определенную истину. Однозначно-определенная истина - это то, что мыслится без противоречий. Сравнительно легко было признать без противоречий, что существуют собаки, кошки, львы, сосны, пальмы и проч. Возникла аристотелевская «естественная наука», соответствующая нашим «систематикам» в ботанике и зоологии.
Но уже бесконечно труднее было сговориться о силах и законах, владеющих событиями. Возникли попытки построить «геометрию без противоречий», «физику без противоречий», наконец, «метафизику без противоречий». Схоласты стали рисовать себе науку как совершенно безличную, однозначную, категорическую в своих утверждениях, чудесную и исключительную систему мыслей, которая настолько сверхчеловечна, что уже и не нуждается более в собеседнике и не заинтересована в том, слушает ли ее кто-нибудь! Это пришел пресловутый рационализм. Рационализм обожествил науку, сделал из нее фантом сверхчеловеческого знания. Профессиональная толпа профессоров, доцентов, академиков, адъюнктов и т. п. «жрецов науки» и посейчас живет этим фантомом, и тем более, чем более они «учены» и потеряли способность самостоятельно мыслить! Засушенные старые понятия они предпочитают живой, подвижной мысли именно потому, что там, где вместо живой и подвижной мысли взяты раз навсегда засушенные препараты мыслей, их легче расположить раз навсегда в определенные ящички. Вместо живого поля - гербарий! Оно спокойней и привычней для рационалиста и рационализма!
«De l'homme a la Science» /От человека к науке/ - характерно озаглавил свою книгу по теории естествознания один из правоверных представителей современного рационализма Ле Дантек. «La Science» - это, видите ли, уже не «l'homme», - это что-то неприкосновенное для человека! Для этих самодовольных людей, которыми переполнены наши кафедры, было чрезвычайным скандалом, когда оказалось, что систем геометрии без противоречия может быть многое множество, кроме общепринятой эвклидовой; и систем физики может быть множество, кроме ньютоновской. А это значило, что «однажды навсегда построенная система истин» есть не более как претенциозное суеверие, а рационализм снова должен уступить свое, так хорошо насиженное место диалектике. Великое приобретение нового мышления в том понимании, что «систем знания» может быть многое множество, развиваются они, как и все на земле, исторически и в истории имеют свое условное оправдание, но логически равноправны. По-прежнему за ними стоит живой человек, со своими реальными горями и жаждой Собеседника.
Впрочем, были и есть счастливые люди, у которых всегда были и есть собеседники и, соответственно, нет ни малейшего побуждения к писательству! Это, во-первых, очень простые люди вроде наших деревенских стариков, которые рады-радешеньки всякому встречному человеку, умея удовлетвориться им как своим искреннейшим собеседником. И, во-вторых, это гениальнейшие из людей, которые вспоминаются человечеством как почти недосягаемые исключения: это уже не искатели собеседника, а, можно сказать, вечные собеседники для всех, кто потом о них слышал и узнавал. Таковы - Сократ из греков и Христос из евреев. Замечательно, что ни тот, ни другой не оставили после себя ни строки. У них не было поползновения обращаться к далекому собеседнику. О Сократе мы ровно ничего не знали бы, если бы за ним не записывали слов и мыслей его собеседники - Платон и Ксенофонт. О Христе мы ровно ничего не знали бы, если бы народное предание, возникшее от поколения его личных собеседников, не вылилось потом в писаные книги Евангелий, которых было много! Отчего же они не писали, эти всемирно гениальные люди? Отчего мы знаем о них исключительно через их собеседников? Мне кажется, что оттого, что они никогда и не имели неутоленной жажды в собеседнике, ибо имели всегда наиискреннейшего собеседника в ближайшем встреченном человеке! Вот в чем секрет! И вот отчего люди толпами шли к ним! Уметь видеть и находить в каждом встреченном человеке своего искомого собеседника! Тогда, конечно, обращаться к мысленному дальнему собеседнику и не придется! Зачем к дальнему, когда все тебе нужное перед тобою. И в то же время, как писатели всех времен, малые и великие, обращались к дальнему, пронося подчас свои гордые носы мимо неоцененно дорогого близ себя, эти великие мужи умели находить и распознавать искреннейшего собеседника в ближнем. Вот секрет! Дальние узнавали о них через ближних. Оттого и не было у них писательства, никаких абстракций, никакого гербария, а была живая жизнь для живых людей, оживляющая все новые поколения живых людей через века и тысячелетия»…
Мне хочется привести еще одно высказывание А.А. Ухтомского. Уверен, вряд ли читатель встречал ранее столь глубокие и благородные мысли, изложенные, к тому же, таким прекрасным языком!
«Великий хан Чингиз, поднявший из глубины Азии монгольские племена, организовавший их, в несколько десятков лет завоевал все земли и покорил народы от Тихого океана до Самарканда и Персии. Его войска, страшные и непобедимые, подошли к воротам в Европу. Гениальный организатор, собравший степные орды в несокрушимую силу, был жесток, как непреклонный закон природы: он не чувствовал лица человеческого, а только толпы, подлежащие покорению. Во всяком поселении и городе, который он брал, после всякого выигранного им сражения совершался неумолимый закон: всех мужчин убивали, всех женщин брали в обоз, - молодых как жен, а старых - как рабынь. Кто из воинов или полководцев Чингиза отступал от этого закона, сам подлежал смерти. Когда сын Чингиза взял Самарканд и пощадил некоторых мужчин, Чингиз не задумался приговорить его к смерти. Чингиз не знал жалости, колебания, милости и сомнения, ибо не знал человеческих лиц, равных себе, никогда не чувствовал человека в этих толпах, которыми владел и которые побеждал. <...>
Но вот был современник у него, другой, тоже столь же непобедимый, завоеватель народов, султан Баязид. Подняв турецкие племена, Баязид тоже стучался в ворота Европы, владел Египтом, Палестиной, Сирийским Востоком до Кавказа и Евфрата. Слыша о приближении страшного Чингиза, Баязид выступил навстречу ему. Страшные полчища встретились, двум мировым страшилищам предстояла решить, кому принадлежит мир и кто затопит Европу! Произошло страшное сражение двух почти равных противников. Монголы победили. Страшный Баязид был взят в плен. Его с его военачальниками привели к Чингизу. И тут произошло неожиданное! Чингиз велел приготовить ковер с двумя диванами, накрытыми коврами. На один велел посадить Баязида, на другой сел сам, всем прочим велел выйти.
Сидели друг против друга два человека, молча, поджав ноги, - один побежденный, другой победитель! Долго продолжалось гробовое молчание. Наконец Чингиз поднял глаза на Баязида, заплакал и молвил: «Так странна и непрочна судьба человеческая! Вчера - великий повелитель людей, сегодня - поверженный во прах побежденный! Сейчас побежденный и ожидающий своей участи ты; но мог быть им точно так же и я! Так превратна и непрочна человеческая судьба!» Сказав это, Чингиз, который никогда до того не проронил и слезы, позвал людей и велел отпустить Баязида с его полководцами, сказав, что им не тесно в мире обоим, и монголы будут идти своим путем, а турки пусть идут своим. В первый раз за всю жизнь Чингиз отступил от своего закона и отпустил побежденного! Это оттого, что он прослезился! А прослезился оттого, что в первый раз в лице Баязида нашел наконец человека, равное себе лицо, которого не видел ни в ком до тех пор, хоть и владел несметными человеческими толпами. <...>
Вот, значит, как трудно открыть и учувствовать лицо вне себя! И, с другой стороны, как переворачивается человек и делается неузнаваемым с того момента, как однажды сделает это открытие, что вне его есть и дан ему человек, такой же самостоятельный, как он, такой же ценный, как он, и такой же единственный, как он, такой же ничем и никем не заменимый, как он. Лицо ведь тем и отличается от вещи, что оно ничем и никем не заменимо. Итак, пусть же оно пребывает, пусть будет счастливо, пусть идет своим путем; и да будет благословен его путь!
Предание говорит, что после памятной встречи с Баязидом Чингиз-хан стал другим человеком, задумчивым и грустным, более мягким к окружающим людям; и в этой умудренной задумчивости он умер, унеся с собой нечто более крупное ценное, чем все завоевания и победные громы, с которыми во время оно он проносился от Тихого океана до Каспия. Громадный, цельный в своей стихийности Чингиз шел до конца в своем нечувствии человеческого лица вокруг себя и тогда был бичом Божиим. Но, такой же громадный и цельный, он сразу задумался и стал человеком, как только учуял в поверженном враге, подобном ему самому, великана, такого же человека, как он сам!
Удивительно ли, что маленькие и слабые человечки, которыми переполнены города, могут прожить всю жизнь, зная о лице человеческом только понаслышке, никогда не ощутив, что значит «лицо человеческое»! Они могут даже писать философские книжки, что лица и личной жизни в другом человеке и знать-то вообще нельзя! Это не помешает им, маленьким и слабеньким, творить свои маленькие делишки с их случайными знакомыми и сожителями. Возможно, что они даже возвысятся в своем маленьком сентиментализме до мысли устраивать счастье людское такою «организацией», в которой было бы все учтено, за исключением «лица человеческого»! Нужды нет, что «маленькие недостатки организации» больно ущемляют при этом человеческое лицо, прольют его кровь! Это не будет беспокоить, ибо самое-то лицо человеческое вне меня не почувствовано и не признано! А пока оно реально не почувствовано, есть ведь только вещи, но не лица. А с вещами всякое поведение допустимо!
Беда только в том, что пока реально не откроет человек равноценного себе человека вне себя, сам он не будет человеком, и пребывает, несмотря на возможный лоск, культурность и науку, все еще антропоидом! Но с того момента, когда однажды откроется человеку, что значит, что есть вне его равноценное ему лицо человека, он сам начнет преображаться в человека! Все в его жизни и он сам реобразится.
И великая Гераклитова истина, что все течет, проходит, приобретет совершенно новый смысл: если все безвозвратно проходит, если ни одно мгновение бытия и жизни никогда не повторится, если проходящий мимо тебя человек дан тебе однажды, чтобы никогда и ничем не замениться и не повториться для тебя, - то какова же страшная ответственность человека перед каждым моментом жизни, перед каждым соприкосновением с другим человеческим лицом, перед утекающей перед ним драгоценностью бытия\ Каждый момент жизни, каждая встреча с человеческим лицом есть самостоятельная, неповторимая и страшная задача, и от того, как ты решишь для себя эту задачу данного момента, зависит - во всеоружии ли сможешь ты встретить следующий затем момент с его новой задачей.
В каждый отдельный момент своей жизни человек произносит суд над собою для всей последующей жизни. Все утекает, ничто не повторимо: значит, все исключительно важно! Заметьте, что это в самом деле принципиальная противоположность тому популярному воззрению, что все повторяется по одним и тем же законам, потому и важное в жизни принадлежит только этим абстрактным законам, тогда как конкретная текущая реальность сама по себе никакой ценности и пребывающего значения не имеет. Само восприятие истины преобразуется. Для того, кто видит в мире одни лишь более или менее повторяющиеся вещи и связи между вещами, - истина есть удобная для меня, моя собственная абстракция, которая меня успокаивает, удовлетворяет и вооружает для новых побед над вещами. Для тех же, кто однажды учуял в мире лицо, истина есть страшно важная и обязывающая задача жизни, все отодвигающаяся в истории вперед, драгоценная и любимая, как любимое человеческое лицо, и дающая предвкушать свои решения не абстрактному «ratio», а лишь той собранности и целокупности живых сил человеческого лица, которую мы называем «совестью».
Не «ratio» - этот рассудительный и спокойный мещанин, всегда самодовольный и ищущий своего успокоения, а горячая совесть и любовь к человеческим лицам - вот кто наш надежный руководитель и строитель жизни! Чувствуете ли, между прочим, тот вывод, который прямо вытекает из этого личного восприятия жизни и истины. Страшный по смыслу и трагический вывод из бесконечной и самостоятельной ценности каждого момента жизни и каждого встреченного человеческого лица - в том, что, однажды согрешив в отношении одного человеческого лица, человек уже не может быть цельным и чистым и положительным ни в отношении новых задач жизни, ни в отношении новых человеческих лиц, которых он встретит! Погрешив однажды и против одного лица, человек исказил себя в отношении всех! <...>
Прошлое предопределяет будущее! Однажды сделанная в совести трещина будет давать знать о себе! Только Бог силен изглаживать прошлое и отпускать грехи! Как бы мне хотелось, чтобы Вам стало совершенно ясно это принципиальное различие между абстрактным восприятием истины и жизни, знающим преимущественно вещи, и тем живым, конкретным, совестным восприятием истины и жизни, знающим прежде всего лица! Как бы хотелось, чтобы ясны были Вам все последствия того, на какой путь из этих двух встал человек! Как далеки и удивительны эти последствия!»